И даже небо было нашим - Паоло Джордано

выглядел он ужасно. Он оперся о кухонный стол, мы ждали, когда кофе будет готов.

– Она так гордится монстром, которого ты ей подарила, – сказал он.

– Это не монстр. Это тролль.

– Она рассказывала мне о тебе. О печенье, которое вы испекли для Санта-Клауса.

– Черт! – Я забыла убрать печенье с подоконника и вылить из чашки молоко.

– Я придумал для нее историю про Санта-Клауса, – сказал Томмазо. – По-моему, получилось неплохо. А вот печенье вышло отвратительное.

– А ты знал, что у тебя в холодильнике нет даже сливочного масла?

Мы сели пить кофе. Я знала, что теперь моя очередь рассказывать. Когда несколько недель назад я топталась перед дверью Томмазо, пока он обхаживал своих клиентов, в отместку я без всяких церемоний известила его о смерти Берна: это было как плевок в лицо. Но сейчас он не требовал от меня подробностей, просто сидел и пил кофе, измученный тяжелой ночью и похмельем. И я сама затронула эту тему. Сообщила немногим больше того, что написала в письме Чезаре: о Германии, об отце Берна, о Джулиане, о дезертирстве Данко и о трещине в стене пещеры, в которую сумел пробраться Берн, словно задумав оплодотворить землю, – эта мысль пришла мне в голову непосредственно перед тем, как я ее высказала. Я говорила недолго и была далеко не так откровенна, как Томмазо в своей исповеди. Например, умолчала о разговоре, который был у нас с Берном в пещере. Томмазо сидел, ухватившись за край кухонного стола, но во время моего рассказа лицо у него не менялось, он не заплакал, а когда я закончила, не задал ни одного вопроса.

После этого я пошла за сумкой. Мне пришла в голову шутка про ночь, проведенную в доме мужчины, но я не произнесла ее вслух, сообразив, что это огорчило бы нас обоих. Спокойствие этого утра напоминало тончайшую перепонку, которую ничего не стоило прорвать. Мы оба были поглощены мыслями о Берне, его отсутствие завораживало нас, как когда-то его присутствие. Томмазо спросил, есть ли у меня планы насчет рождественского обеда.

– Никаких планов, никакого обеда, – ответила я. – А у тебя?

– Аналогично.

Но ни один из нас не предложил провести еще какое-то время вместе. Мы не были к этому готовы. Более того, выйдя на лестничную площадку, я подумала, что, наверное, виделась с ним в последний раз, и таким теперь запомню его, моего самого близкого врага.

– Спасибо, что спасла меня вчера, – сказал он. – Наверное, в таких случаях предлагают оказать ответную услугу, вот только я не знаю, что тебе предложить.

Домой идти не хотелось, и я долго гуляла по старому городу. Бары и магазины были закрыты, на улицах попадались только семьи, возвращавшиеся с рождественской мессы, некоторые шли с букетами, завернутыми в целлофан, или сумками, полными подарков. Я посмотрела издалека на окна Коринны, мне показалось, что за стеклами кто-то двигается. Мне не хватало Коринны, не хватало ее голоса, ее язвительной улыбки. Возможно, когда-нибудь я захочу встретиться с ней снова.

Я рассчитала, сколько у меня займет обратный путь на ферму: если ехать не по автостраде и на малой скорости, все время рождественского обеда я проведу в дороге. Не то что бы меня пугало одиночество, я успела к нему привыкнуть: мне казалось, что так будет проще, только и всего.

Когда полтора часа спустя я свернула на подъездную дорогу, то подумала, что сейчас, как обычно, буду предчувствовать явление Берна, но этого почему-то не произошло. В последние месяцы его образ представлялся мне по-разному – иногда на фоне окрестных полей, а иногда и сам по себе, в моем мозгу. Но в это рождественское утро он исчез, и (я была уверена в этом) исчез навсегда. Все на ферме было такое же, как вчера, ручки, упавшие с письменного стола, лежали на полу, с некоторых свалился колпачок. Я подобрала их и снова поставила в бокал, словно букет из разноцветных стебельков.

Я думала, что никогда больше не увижу Томмазо; но я ошибалась. Несколько месяцев спустя я сама позвонила ему. Было начало весны, я потратила немногие остававшиеся у меня деньги на большую цветущую гортензию и посадила ее у стены дома, под выступом крыши, который давал бы ей тень. Летом гортензии требовалось непозволительно много воды, я это знала, но мне всегда хотелось иметь ее у себя, и, возможно, двор перед домом, лишенный растительности, стал казаться мне суровым и неприглядным. Наконец, гортензия – растение неагрессивное, она не повредит почве и порадует меня своими горделивыми соцветиями-шарами, сложенными из белоснежных лепестков.

Я напомнила Томмазо, как в рождественское утро он предлагал ответить мне услугой на услугу и спросила, остается ли в силе это предложение. Он ответил «да», хоть и с осторожностью, как будто ждал, что я попрошу его о чем-то трудноисполнимом. Возможно, так и будет, подумала я, но первый шаг уже сделан.

– Ты согласен отправиться со мной в путешествие? Через две недели.

– Далеко?

– Достаточно далеко. Но я возмещу тебе расходы.

В феврале я снова побывала в Бриндизи, у доктора Санфеличе. Я пришла без записи, и мне пришлось ждать, когда доктор освободится, под присмотром его новой секретарши, улыбчивой и любезной. Если бы я сделала все, как положено – заранее записалась на прием, ждала своей очереди, чтобы в отведенное для меня время зайти в кабинет, мужество в последний момент могло бы изменить мне. А так я справилась.

Увидев меня, доктор выпрямился в кресле, лицо его выразило тревогу, рука потянулась к телефону, чтобы позвать на помощь.

– Не беспокойтесь, – сказала я, – его нет.

Санфеличе отвел руку от телефона, но все еще был настороже.

– В тот раз он ворвался сюда и до смерти напугал моих пациенток. И, честно говоря, меня тоже. Видите этот картонный футляр? Он схватил его и начал тут все крушить.

Доктор покачал головой, словно желая вытрясти из нее эту жуткую картину. Затем, спохватившись, что не предложил мне сесть, указал на стул. Ему стоило большого усилия взять себя в руки. Стекло в рамке, где стояли фотографии детей доктора, треснуло пополам. Это Берн его разбил?

Я сказала Санфеличе, что хочу сделать еще одну попытку.

– Ваш муж согласен?

– Я же сказала, его нет.

Подумав, он предпочел воздержаться от дальнейших расспросов. Я объяснила ему, что в документах, которые мы с Берном подписали в Киеве, был пункт о согласии на замораживание эмбрионов. Быть может, они все еще существуют.

– А мы можем это проверить прямо сейчас, – сказал доктор, у которого сразу поднялось настроение. Он достал записную книжку и набрал